О себе
Традиционно батюшка начинает хвастаться, как у него все хорошо, как у него всего много. Я в первые годы тоже хвастался, а потом понял, что лучше не нужно: как-то не тактично получается, банально, с элементом пошлецы. При желании можно, конечно, сейчас вас домой свозить, показать, что у меня корова, что у меня лошадь. На квадроцикле меня снять. Только какой смысл?
Во-вторых, у людей, которые стремятся к публичности, есть такой ход – что-то личное, интимное выставить на всеобщее обозрение. Успех, вроде как, обеспечен, потому что это все-таки «мясо», с точки зрения информации. Но публицистика выжимает человека, который действует таким образом и от него ничего не остается. Во-вторых, есть в этом элемент метания бисера перед свиньями, такого самоопустошения.
Сэндвич-панели с колесами
– Вы расскажите не о себе, а о храме. Сколько вы уже строите? Сколько здесь приход уже?
– Строим два года. Приход существует 5 лет. Вообще, община образовалась с 2000 года, когда о «Программе 200 храмов» даже и не слышно было. Начинал создание общины Валера Белошапка, мой староста, точнее, помощник старосты по-современному, профессор математики МГУ. Он собирал людей. Потом потихонечку землю выбили. Тогда это было внове – новый храм и новая община. До 2005 года община была без настоятеля. Потом, когда была выбита земля, назначили меня. И мы стали дальше пытаться. Это было очень трудно. Нас пускали по полному кругу, как гаражные кооперативы: каждую запятую в бумагах заставляли исправлять, все до самой мелочи. Вообще, подготовить бумаги на экспертизу в Москве – это уму непостижимо, проще умереть. С 2005-го по 2010-й мы уже готовили бумаги к прохождению экспертизы. Но вовсе не факт, что мы бы ее прошли, если бы в 2010-м году нас не взяли в «Программу — 200».
Первая сложность, с которой сталкивалась община, любая община, которая в те годы образовывалась, – что надо было делать проект. Проект стоит приблизительно 10 миллионов, то есть 11% от суммы строительства. Откуда у общины, которая только создана, у которой вообще ничего нет, возьмется 10 миллионов? Ну, конечно, теоретически можно себе представить батюшку такого общительного, коммуникабельного, с кучей знакомых во всяких кругах, в том числе, и среди олигархов, но практически подобные ситуации встречаются крайне редко. В 90-х годах это было еще возможно. В 2000-х годах – нет.
– Почему?
– Изменилось время, изменились способы пожертвований. Исчезли эти люди. Интернет-рассылки – это все абсолютно пустое, абсолютно. Там 0,000… какая-то часть процента. Поэтому мы стали писать письма. Часть по почтам рассылать, часть разносить. Где-то по 200 писем в месяц. Меньше процента отвечало на эти письма. Набрать что-то серьезное невозможно…
– И как удалось собрать деньги?
– Временный храм тогда стоил 2 миллиона. Один миллион там нам пожертвовали. Другой собрали сами. Но официальную документацию на временный храм оформить почти так же сложно, как на постоянный. Но тогдашний префект пошел нам навстречу и разрешил поставить передвижной храм на колесах, чтобы в любой момент можно было его убрать. Имея в кармане это разрешение, мы поставили стационарный храм из сэндвич-панелей… Я хотел там колеса с четырех сторон приделать, чтобы была видимость, что он движется. Когда храм появился, потихоньку пошли какие-то доходы. Потом нас взяли в «Программу-200».
«Программа — 200»: считаем деньги
– «Программа-200» – хорошая программа, потому что она помогает оформлять документы, открывает зеленую улицу для строительства, находит техзаказчика, предлагает готовый проект. Правда, проекты, к сожалению, все стандартные. Их пытаются разнообразить внешним оформлением. У меня же проект индивидуальный, потому что когда нас взяли в программу, проект у нас уже был.
– Чем типовые проекты отличаются от индивидуальных?
– Они попроще, поменьше по объему, эконом-вариант. Белокаменные украшения, например, имитируются из пенопласта. У нас же архитекторы пытаются, насколько это возможно, применить все-таки средневековую методику – внутри бут, снаружи кирпич, так называемая неснимаемая опалубка. У нас, например, два храма – верхний и нижний. Эти два храма нужны, потому что народу много – целый жилой район. Поэтому этот проект и строительство дорогие. «Программа 200 храмов», конечно, очень сильно помогла нам с документацией и с началом строительства.
– Сколько реально надо денег, чтобы поставить храм?
– Ну, 200-300 миллионов, так приблизительно.
– То есть, общиной это нереально собрать?
– Я могу рассказать, как было у нас. Спонсора поначалу у нас не было. Поэтому Ресин дал команду префектуре: «Давайте пытаться собирать деньги». Префектура нам помогла – дала указание установить 53 сборные кружки по всему западному округу. Кружки были сделаны тоже за счет префектуры. Кружки дают… миллиона полтора в год, если поднатужиться. Вот, посчитайте, сколько мы будем 200 миллионов собирать.
– 150 — 200 лет.
– Да, и это богатая Москва. При этом нужно учесть, что мы же должны собирать еще на что-то свое. Сейчас колокола будут нужны, а главный колокол – это 3 миллиона, плюс еще комплект, то есть это 5 или 6 миллионов вынь да положь. А их нужно уже заказывать сейчас, поскольку главный колокол вешается в процессе стройки, не в конце. Отделка храма тоже полностью за наш счет. Ну, и так далее. А наша община считается не бедной, потому что это жилой район, тут много людей ходит. Но самостоятельно набрать на строительство очень непросто. Следует учесть, что на эту сумму – 200 миллионов – в провинции можно построить 10 храмов, совершенно точно.
Рубаху рванув на груди, я буду защищать чиновников
– Сколько лет вы уже строите сейчас – три года?
– Получается, два года – начали мы строить 2,5 года назад.
– И что сделано сейчас?
– Деньги собирали мы и, отчасти, префектура. Префектура даже больше, значительно больше, чем мы насобирала.
– Как, префектура собирает?
– Общается с представителями различных организаций и предлагает, ни в коем случае не заставляет, потому что сейчас такое время, как только нажмешь, сразу шум пойдет такой, что… Мне 5 или 6 лет назад даже мысли не могло прийти, что префектура будет подобным образом когда-то работать на нас.
– У вас хорошие с префектурой отношения?
– А как иначе-то? Мы с ней срослись, сдружились. Я, например, готов сейчас этих чиновников, рубаху на груди рванув, защищать, когда их начинают обвинять во всяких разных нехороших делах, в коррупции, и так далее. Если брать чиновников начала 2000-х, я бы их защищать ни за что бы не стал, еще поддал бы.
– Почему такая разница?
– Думаю, борьба с коррупцией приносит определенные плоды. Надо мной будут смеяться и тыкать пальцами. Но на самом деле я это изнутри вижу: раньше люди работали как бы на себя. А этот префект, эти люди уже не коррупционные, они действительно работают. Работают за идею, работают ради страны. Хотя это люди, допустим, не очень церковные, но при этом хорошие.
– Сколько сейчас сделано на строительстве храма?
– Около половины.
– И сколько, думаете, еще будете строить?
– Вообще, на самом деле,был план под купола закончить к концу года. Но, по-моему, ничего особенно не выйдет.Чуть-чуть позже будет.
– Почему?
– НПО «Космос» – это та организация, которая строит наш храм, строит и Алабяно-Балтийский тоннель. К осени его нужно закончить, и все силы оттягивают туда, как в сообщающихся сосудах: в одном месте больше надо рабочих, они берут с другого. Таким образом идет стройка. Идет, и слава Богу. Я радуюсь, что идет, хотя, конечно, хотелось бы, чтобы побыстрей. Вон висит, видите, здоровый график строительства. Это Ресин приезжал в эту субботу, они для него повесили.
Жизнь в общине – не для галочки
– Главное – это не только строительство, и не столько строительство стен, сколько строительство общины. Храм должен быть духовным и культурным центром района, христианским культурным центром, миссионерским центром. Поэтому важна организация общины, динамичной общины, живущей общины.
– Как ее создать?
– Вокруг храма должна быть молодежь. Все возраста должны быть охвачены жизнью. Причем жизнью не номинальной, не для галочки, а жизнью реальной, чтобы людям было интересно. Сейчас говорят, что для того чтобы быть христианином, уже мало причащаться, уже нужно вести общинную жизнь, то есть найти себя в этом христианском социуме. Может быть, это и не совсем обязательно, скажем, но очень и очень желательно. Должны быть разные виды общинной и социальной деятельности.
Сначала мне приходилось как-то прикладывать усилия. Потом я почувствовал, что телега поехала без лошади.Когда у нас были события в Крымске, народ стал звонить и говорить: всё, мы организовываем автобус. Сразу нашлись люди, которые финансировали, вещи собирали сами. Не я сверху инициативу давал, что им делать, а они сами. Значит, люди сами стали жить по-христиански, деятельно, для них эта жизнь необходима как воздух, как дыхание, как пища, как еда.
У меня была идея создать клуб многодетных«От пяти и выше», видите, даже название есть, но вопрос в том, что многодетные просто так собираться не будут, потому что у них и так загрузка выше крыши. Папа впахивает на работе, мама дома впахивает еще хлеще папы… У меня у самого семеро, поэтому я эту механику знаю. Но у меня есть идея, мы сейчас ее обкатываем.
– Какая?
– Как выехать с семьей, отдохнуть? Хоть одна путевка на двух родителей и пять детей есть? Нет, таких путевок нет, потому что таких семей, считается, что в Европе нет. Отдых получается очень дорогим. Потом, дети – они же дети. Они же не любят сидеть на одном месте. Для них дача становится проклятьем. Надо разнообразие. Поэтому есть такой способ – караванинг. Слышали, наверное? Берется напрокат машина – автодом, автокемпер. Туда запихиваешь всех детей и ездишь. Гостиницы не нужны, поскольку там есть и туалет, и душ, и кухня, и кровати. Еду тоже сами готовим, это в несколько раз дешевле, и перемена мест гарантирована.
У меня идея создать такой караван-клуб. Я пытался договориться, собрать несколько человек, купить автодом вскладчину, но это не просто – найти многодетные семьи с деньгами. Поэтому сейчас идея купить его наполовину за частные средства, наполовину за церковный счет. Это реально. С помощью этой штуки можно поехать в Грецию, в Италию, во Францию и показать детям то, что они, в принципе, не увидят, потому что дети из многодетных семей – это достаточно обделенный контингент, особенно из православных многодетных.
Что еще о приходской жизни? Нужна какая-то детская комната при храме, либо же площадка. Хотелось бы в идеале, чтобы она примыкала к храму, и в то же время, была отделена, как в западной Европе, стеклышком. Чтобы они там играли в какие-то соответствующие игры. Я даже думал, не сделать ли им какие-то маленькие кадила, чтобы они там кадили. Они же играют в богослужение, что-то им можно разрешить, что-то нельзя. Игра – способ познания мира.
Следующий этап – это воскреска. Причем нужно серьезно воскреску делать, не для разговоров.
– Серьезная – это что значит?
– Это значит, классы, журналы, предметы, преподаватели нормальные. Не такие предметы, как в школе, а чтобы детям было интересно. Это значит, программы расписанные, учебники и тетрадки купленные. То есть, серьезное отношение. Мы к этому стремимся. У нас классы есть, и преподаватели есть. Плюс еще взрослая воскреска, самая многочисленная – там человек 50, даже больше. И там тоже преподаватели, там тоже программы различные.
Упущенными у нас остаются дети лет 14-16, потому что, вроде как 14-летних в молодежный клуб еще не очень берут. А дальше начинается молодежный клуб. Молодежный клуб – это все, кто не женат и не замужем. Теоретически считается, как они поженились, они вступают в семейный клуб.
– А что они делают в этом молодежном клубе?
– Что только не делают. Во-первых, велосипедные прогулки. В перспективе у нас планируется с проповедью выходить за пределы храма, потому что тут нас никто не видит и не слышит. Мы пытались выходить с помощью газет, которые раскладывают по торговым центрам. Но для этого надо газету на какой-то настоящий уровень поднять.
Потом, это мероприятия – начиная от концертов в консерватории, заканчивая ездой в дом престарелых где-то, у нас тут нет своих, под Домодедово. В Крымск они ездили, в Карелию они ездили. Был проект каких-то христианских флэшмобов, но пока руки не дошли. Потом есть куча различных мероприятий, например, уничтожение матерных надписей в округе, в окрестных домах. Заранее проходит человек, смотрит, покупаются краски, кисти, молодежь одевается в одежду с логотипом храма. Но это опять западный способ проповеди. Нам надо выйти за пределы, понимаете.
Он его ненавидел, как только христианин может ненавидеть другого христианина
– Отец Георгий, какая главная проблема в общине? Не в церкви, а в общине.
– Отсутствие денег.
– Хорошо. Остальное все есть?
– Это земная проблема. Если же говорить о духовных проблемах общины, они были, есть и остаются теми же самыми – это отсутствие христианских добродетелей, неумение молиться, отсутствие навыка хотя бы к элементарной аскезе, и все прочее. Потом мелькают проблемы, скажем, парадуховные: это низкий интеллектуальный уровень, о котором я говорил. Православный, сейчас такой появился.
– Как вы с этим живете?
– Да, вот, живем потихоньку. Дело в том, что я, наверное, в одиночку все равно эти вещи победить не смогу. Смогу в себе победить. В себе я могу победить, могу пытаться в своей семье победить. А в общине у меня, наверное, не хватит сил победить. Ведь побеждать должен не я, а побеждать должен Бог, Который живет в нашей общине. А я должен Ему как-то помогать. Так, всем образом бытия, может быть, проповедью, стилем богослужения.
Потом священник сейчас приходит не на службу – пришел, ушел, пришел, ушел. Он же живет в общине. Он присутствует во всех подразделениях неизбежно, начиная от малышей, кончая взрослой школой и конным клубом. Я подбираю сотрудников в храм, я подбираю преподавателей, подбираю лидеров общения.
– По какому принципу?
– Вернее, не я подбираю, подбирает Бог. Ну, вот, по какому принципу? Человек должен войти в общину, он должен уметь работать в системе, скажем так. Кто угодно выдвинет такое требование. Коммуникабельность, умение работать в системе, бесконфликтность и так далее. Главным образом, этот человек должен делать дело, наше общее христианское дело.
– А конфликты бывают в общине?
– Еще как! У кого же я читал? О’ Генри, что ли. «Он его ненавидел, как только христианин может ненавидеть другого христианина». Конфликты – это как ступеньки, по которым мы ползем наверх.
– Как вы их решаете?
– Ну, как? Проповедью Евангелия, попыткой как-то научить людей жить со Христом среди тех искушений, в которые они попадают. По-другому как? Кого-то приходится выгонять. У священника, который формирует общину, существует ряд ограничений. Во-первых, мы не можем платить большие зарплаты. Мы пытаемся изо всех сил платить хоть какие-то зарплаты, чтобы человек мог жить, но всегда семья священника – это семья, в которой дети будут одеты в обноски, сотрудник храма – это, как правило, человек небогатый. Поэтому, кто идет в храм, как правило? Я все бы силы отдал, чтобы я мог принять здорового мужика на работу в храм, но финансово это очень непросто. В итоге у нас община – это набор, как правило, пожилых незамужних женщин.
Да, естественно, люди уходят. Тут, в общине, много, с чем приходилось сталкиваться с таким, с чем вообще не сталкивался. Жертвует, потом приходит через год, говорит: «Отдайте назад. Я в вас разуверился. Вы, значит, неправильно все делаете».
– И как вы поступаете?
– Кому-то отдаем. Куда деваться-то? Мы же не можем быть соблазном. Главное, чтобы община все-таки не была тоталитарной, это худший тип общин, которые сейчас существуют. В церкви должны работать добрые люди, просто добрые. Как правило, должны нести добро и свет по максимуму.
Наука на приходе?
Для меня существуют две неохваченные сферы – это христианская наука и искусство. Очень больно, что сейчас о них никто не заботится и вообще нигде их не упоминает. Христианской православной науки сейчас фактически нет, она не поддерживается никем. А наука не будет существовать, если в нее не вкладывать. И речь идет не только о деньгах. Речь идет вообще о внимании.
– А как можно на приходе сделать науку?
– В советские годы у нас было множество журналов, популяризирующих различные области научной деятельности. В 90-е годы все это закрылось. Но я считаю, что нам бы это пригодилось. Скажем, в детской аудитории… Если человек живет полноценной церковной жизнью, он, соответственно, должен неизбежно думать, входить в богослужение, входить в церковную историю. Он должен входить в специфические научные области. А не у всех есть желание этим заниматься.
– Полноценная христианская жизнь – это что, по-вашему?
– У нас все на каком-то начальном катехизаторском уровне. Допустим, народ знает, из чего состоит литургия. Это нетрудно. А вот дальше, глубже?! Что мы можем? Мы можем на начальном уровне человека воцерковить. Человек научился читать молитвослов, Псалтырь, звонить в колокола; если мужчина – прислуживать в алтаре. Прочитал начальный какой-то христианский кодекс, основные какие-то книжечки. Научился сам Евангелие толковать, и так далее. И всё? А дальше начинается: человек пожил годика три-четыре, пять в церкви, а потом начинает потихонечку уходить, потому что он не знает, что делать дальше. Начальный уровень воцерковления есть, а дальше ему уже никто не подскажет. Читать книги об исихазме? Но это, во-первых, не для всех, далеко не для всех. А все остальное? Всего остального нет. Человек не знает, что дальше делать?
– Что должно быть дальше?
– Наверное, должно быть вхождение в христианскую культуру. А вот пути этого вхождения в христианскую культуру еще не проработаны, не выработаны.
– Как раньше было? Или тоже не входили, просто жили по традиции?..
– Извините. До революции у нас лучшие литургисты были, вообще, в мире, если говорить, например, о литургике. О русской философии, христианской философии… Различные паралитургические жанры, духовные стихи. Была такая глубина, что… Одни академии, образование христианское чего стоило! Раньше все это было. Конечно, были недостатки, но это было, люди жили. А потом все меньше оставалось способов войти в эту культуру. Потому что вхождение в культуру предполагает какой-то начальный уровень образования, а наше образование совершенно не заточено на вход в христианскую культуру. Оно было заточено совсем на другое. И сейчас нужно вновь открывать вот эти двери для входа в христианскую культуру.
Мне обидно, что за редким исключением, никто ничего не делает… Патриархчто-то сделал, митрополит Иларион что-то сделал – создал общецерковную аспирантуру. А дальше всё, дальше пшик. Попробовала Московская духовная академия систему грантов. И ничего не получилось. Вот это обидно… На самом деле в среде священноначалия должен быть интерес к православному искусству и православной науке, потому что это области стратегические.
– Почему среди священноначалия нет интереса?
– Не знаю, почему. Потому что обычно, скажем, интерес к науке возникает у человека, если он сам ею занимался. Очень немного людей, которые занимались наукой, потом стали архиереями. Сейчас Патриарх Кирилл пытается подбирать кадры, окружение из интеллектуалов. Но, где же их возьмешь, если их нет? Я надеюсь, что постепенно они появятся, потому что интеллектуальный базис церкви, современной церкви, нужно создавать на основе того базиса, который когда-то был. Естественно, что, чем больше в церкви будет интеллектуалов, ученых, тем церковь будет полнее… Церковь всегда несла просвещение, понимаете? Во всех смыслах этого слова. Нам нужно популяризировать христианскую науку у себя на приходе, потому что иначе молодежь, интеллигентная молодежь уйдет, ей нечем будет заниматься.
– Как вы это делаете?
– У нас есть научно-популяризаторский центр «Медиевист». Есть школа знаменного пения: это мой конёк – школа византийского пения, кружок древнегреческого языка. Лекции по литургии я читаю. Собираются люди, которые интересуются этим и занимаются каждый в своей области наукой. Мы служим литургии по-гречески два раза в месяц с благословения владыки, и служим по старому чину. И это требует, чтобы человек понимал, почему именно старый чин, почему именно вхождение в средневековье.
Назад в Средневековье!
– Современность можно понять только в свете древности. Если ее отрубить от древности, она становится не очень интересной, и не очень понятно, зачем она такая нужна. Движение к духовности всегда было движением к архетипам, движением назад, движением к той школе духовности, которая была в средневековье. Поэтому изучение средневековья – это такая область, которая многих привлекает, особенно интеллектуалов.
Мы же сейчас живем в среде средневековых текстов. Большая часть текстов, которые мы воспринимаем, — средневековые. Пусть они переведены на современный язык, они остаются средневековыми по типу мировосприятия, по языку. И люди не понимают этих текстов. Они их прочитывают и идут мимо, понимают одну десятую. А на этих текстах построена Церковь. Священное Писание само по себе, в принципе, текст не средневековый, даже не раннесредневековый. Это – архаичный текст, но он несет в себе черты средневекового текста.
Человек, чтобы понять эти тексты, должен стать все равно немножко средневековым. Он должен стяжать из того мироощущения способность сосредотачиваться либо вычеркнуть эти тексты из своей библиотеки, то есть вычеркнуть 80% христианской библиотеки. Я лучше буду читать что-то, что разжевано и преподнесено мыслителями XX века. Вычеркивать-то не хочется. Церковь всегда, как машина времени, пыталась людей хоть в чем-то перенести назад. Только очень важно, чтобы здесь театра не было, чтобы эти вещи не просто так, внешне, только по одеждам происходили, а чтобы они были востребованы практически, как некая духовная пища.
– Как это сейчас может быть востребовано, если совсем другой темп жизни, другие представления? Как избежать театра?
– Любой человек, который приходит на богослужение, должен себя тормозить. Причем начинать тормозить себя заранее, потому что богослужебное время совсем иное, не такое сумасшедшее, как наша окружающая жизнь. Но важно, чтобы человек не затормозил себя окончательно, потому что тогда он уже не сможет в эту жизнь войти, так и будет тормозом. Момент этого торможения, сосредоточенности какой-то, совсем иного ритма бытия, должен быть.
– Почему средневековое время тогда, а не вневременное что-то? Почему не древнее, первохристианское, почему именно средневековое?
– В средневековье Церковь формировала культуру. Мы считаем, что средневековье – это момент взлета христианства, высшая точка бытия христианской Церкви. Саму христианскую культуру дало именно средневековье. В новое время пошел процесс разрушения. Русское средневековье закончилось позже, в XVII веке. А потом начался распад. Современная Церковь, конечно, живет, скорее уже не средневековой культурой, а культурой русского барокко, последней церковной культурой. Ее удалось заморозить. Она держалась в синодальные годы.
А после барочной культуры стала появляться светская культура, которую Церковь никак не могла усвоить. Церковь превратилась в субкультуру, заморозилась, как бы отгородилась от окружающего мира. Появилась сословная одежда, появилось сословие священников, и вся церковная культура формировалась вокруг этого культурного сословия, в основном. Это отдельный разговор.
– Как раз это очень интересный разговор, потому что сейчас эта сословность тоже существует.
– Она существовала, продолжает существовать, и она никуда не денется.
– То есть, это нельзя преодолеть?
– Это можно преодолеть только возвращением опять-таки в средневековье, где этой сословности не было. В средневековье не было у священника особой одежды, например. Священники были выбранными, это известно. И общество все жило по правилам христианской культуры.
«Фефект» общества
– Но сейчас это невозможно?
– Почему? Вернуться возможно, если общество воцерковится.
– Всё общество или конкретные общины? Вообще, можно, чтобы сейчас священников выбирали? Почему не делают так?
– Потому что это будет игра в демократию. Вся современная демократия – это профанация демократии, образно говоря, в маленьких и в больших размерах. К чему современная демократия приводит, я видел, неоднократно бывая на мероприятиях, которые призваны реализовать демократию: на общественных слушаниях, на заседаниях муниципалитетов. Наш современный народ не обладает культурой демократии, никогда ею не будет обладать…
– А средневековой обладал, получается?
– Да.
– Почему?
– Потому что средневековый народ знал Евангелие. В средневековье все были христианами, поэтому эта культура была. А сейчас все начинают орать, никто никого не слышит…
Народ просто немой, он не способен к демократическому бытию, потому что демократическое бытие подразумевает определенную меру сознательности, желательно христианской сознательности, способности в чем-то смириться, в чем-то пойти на компромисс, чтобы какая-то группа народа, какой-то социум пришел к единому решению, свое бытие привел к единому знаменателю. Современный народ, если ему дать возможность, к единому знаменателю просто не придет. Передерется… Это просто дефект, «фефект» современного общества.
Демократы обычно говорили, что обществу дать свободу, и оно само по себе организуется. Не организовывается общество само по себе, если не приложить к его организации определенные христианские принципы.
Второе Крещение
– Отец Георгий, вы 20 лет уже наблюдаете за церковной жизнью. Что изменилось за это время?
– Всё изменилось. Началась новая эпоха по сравнению с синодальным периодом, по сравнению с теми застойными годами. Сегодня Россия, Русь стала формировать в новых исторических условиях собственное христианское бытие, и стала учиться жить по-христиански постепенно, потихонечку. Священноначалие стало учиться организовывать эту жизнь. Священники стали учиться, и люди стали учиться потихоньку создавать свою христианскую культуру, учиться миссионерствовать, учиться идти к Богу, спасать свою душу в новых условиях, в которые они были поставлены.
Раньше от священника требовалось умение говорить «паки, паки» и молиться. Сейчас от священника требуется что? В сто раз больше: организовать приходскую жизнь; бегать и ездить на велосипеде с молодежью; работать синвалидами; ходить в больницы; работать с уголовным контингентом; работать с алкоголиками. Да и, вообще, работать, то есть активно включаться в жизнь. Если раньше он был отгорожен от этой жизни, то теперь он должен быть вплетен в современную жизнь, без этого никакая миссия невозможна в принципе. Он должен быть и писателем, и поэтом, и с детишками работать, и с беременными работать. Со школами работать. Сегодня школа – это бастион атеизма. Там нас не пускают на порог, считают, что наше появление подобно смерти, и так далее. Но все же начинается проповедь в школе. Главное, чтобы не испортить и не загубить на корню.
Собственно, эту эпоху можно поставить рядом с эпохой крещения Руси, с X-XI веками, когда христианство проникало на безбожную Русь, и народ воспринимал эту культуру. Сегодня христианская культура основательно забыта. И сейчас мы пытаемся как-то ненавязчиво опять-таки, не сектантскими способами заблудившемуся обществу, которое ищет выход какой-то из той безысходности, в которую оно попало, эту культуру предложить. Поэтому сейчас Церковь остро нуждается в делателях – в священниках, в миссионерах, в катехизаторах.
Об интеллектуальном ресурсе
– Отец Георгий, главная проблема церковной жизни сегодня? Что самое сейчас больное, болезненное?
– Я же должен был предполагать, что вы мне это вопрос зададите. Может быть, это глубоко личное, но мне кажется, что главная проблема современного христианства – в отсутствии интеллектуального ресурса. Мне кажется, что этот ресурс формируется дико медленно. Это не просто тормозит современную проповедь и современную миссию, это ее убивает на корню. У нас практически нет христианского кинематографа. Я служил вместе с отцом Леонидом Каюровым, тот съездил на фестиваль христианских фильмов как-то, приехал. Я спрашиваю: «Ну, как?» Он: «Ничего. Я увидел, что у нас нет христианского кино». Все интеллектуальные области христианского бытия заторможены, все находятся на нуле.
Я не говорю про христианское образование – это вообще боль сплошная. Наши православные гимназии! Все на начальном уровне. Нет специалистов, нет руководителей, нет директора нормального, нет учителей нормальных, тех, кого хотелось бы взять, которые могли бы преподавать.
Про публицистику христианскую я не буду говорить, это вы знаете не хуже меня, что в большинстве наших христианских изданий какая-то словесная жвачка, которая никого не волнует и не интересует. То же и проповедь. Слово, которое говорит священник, не воспринимается, оно абсолютно не интересно. Это наша вина, потому что мы не умеем говорить интересно, не умеем как-то достучаться, добиться. У нас нет литературы…
– Пишут какие-то стишки и песенки. Но это псевдо-, настолько псевдокультурно и псевдоправославно…
– Нет, у нас есть талантливые. Остается Распутин, конечно, он жив, он там что-то творит еще. Хотя лучше, чем «Прощание с Матерой», наверное, не напишешь ничего. Варламов, Крупин, это такие деревенские авторы. Еще есть Мирослав Бакулин. Потом, например, есть кто-то, кто пытается ненавязчиво проповедовать христианство. Например, Тимур Кибиров. Для меня это действительно было открытие! Я считаю, что его язык – это тот язык, которым сейчас нужно проповедовать христианство. Интеллектуальный язык, тонкий язык, в то же время очень броский и яркий. Это, вообще, гений просто. Если не брать его матерные стихи. Ну, что делать? Дело в том, что невозможно в какие-то рамки загнать… У нас наши христианские обыватели все пытаются всех в рамки засунуть. Вот, мол, Звягинцев, а я фанат Звягинцева, – он же был трижды женат! Как же так?
– Не наш, да?
– Значит, в их отношении православный должен быть обязательно вот таким прилизанным, приглаженным, в платочке, заколотый на булавочку. Творчество не признает этих ограничений. Оно выходит за ограничения. Все творческие люди все равно ломают барьеры неизбежно. В том числе, и нравственные иногда, ну, что делать.
– Каким он должен быть православный – не прилизанным на булавочку, а каким?
– Православный должен гореть, стремиться к Богу. Быть не внешним, а внутренним!
