Изгнать барокко из богослужения
Известны два способа взаимодействия церковной и светской культуры. Или Церковь рецептирует окружающую светскую культуру, или она сама формирует окружающую культуру. Если мы рассмотрим Древнюю Церковь, то для нее характерна рецепция сначала иудейской, а затем античной культуры. Внешние культурные формы оживотворялись и наполнялись Христом. Позже, в Поздней античности и Средневековье, когда христианство стало господствующим, Церковь начинает сама формировать культуру. Но в своей миссии, просвещая языческие окраины, Церковь не насаждала слепо византийскую культуру на просвещаемых землях – иначе миссия не была бы эффективной, – но отчасти усвояла, рецептировала национальную культуру обращаемого народа. Так было, к примеру, на Руси, где внешние языческие культурные формы наполнялись христианским содержанием, наряду, конечно, с экспортом византийских культурных форм.
Когда эпоха Средневековья подошла к концу и начался период секляризации, мiр стал возрождать формы былой языческой культуры, начался Ренессанс. Но на деле чаще всего за Ренессансом стояло не собственно возрождение (трудно вернуть, утеряв нить традиции), а секуляризация, расцерковление форм былой церковной культуры. Поэтому корни большей части культурных форм Нового времени (да что говорить, и даже современного постмодерна) – в средневековой церковной культуре.
Русь, как и весь православный Восток, Возрождение миновало. Реакцией на западное Возрождение в Византии стала культура исихазма. Экспансия Нового времени на Руси началась спустя долгие годы, в XVII веке. Началом этого процесса стала, без сомнения, «никоновская» книжная справа, а маркером секуляризации на Руси стал стиль барокко, заимствованный с Запада через посредство Польши и Украины. Реально к западному барокко русское барокко имело весьма опосредованное отношение. И тем не менее ситуация парадоксальна: западный стиль контрреформации на Руси стал стилем реформации!
Культура барокко была усвоена и видоизменена Русской Церковью во всех ее компонентах. Эта культура была как бы «заморожена» и сохранена до сих пор как основной культурный стиль богослужения, этикета и внутренней жизни современной Церкви. Более того, барокко во многом определяет механизм церковного бытия – быт и обиход. Потому что барокко было принципиально церковным культурным стилем (правда, католическим), и его нетрудно было рецептировать. Последующие же культурные стили были уже откровенно светскими, ориентированными на язычество, и их полная рецепция была бы очень сложной: они повлияли лишь на церковную архитектуру и совсем немного на церковное изобразительное искусство и музыку.
На Руси при переходе от Средневековья к Новому времени семиотический тип культуры сменился на семантический. Барокко – семантическая культура, с ее превалированием внешней знаковости, пышностью и театральностью.
Почти все претензии современной прессы и светского общества к Церкви, к ее внешней и внутренней жизни касаются именно этой барочной стилистики: богатство облачений и пышность церемоний (вспомним туфли митрополита Платона Левшина – с бриллиантами!), "символическая" властность в отношениях начальствующих к подчиненным, четкая и обязательно внешне маркированная многоступенчатая иерархическая лестница... Но человек Церкви, воспитанный с детства в барочном миросозерцании, считает этот порядок вещей искони церковным и вполне законным: не греховным и во всем соответствующим евангельской нравственности. Даже наоборот – отступление от этого порядка греховно. Недаром один из современных спикеров Церкви отстаивал обязательность богатства облачений и быта епископа. Логика такова: епископ символизирует Христа, значит все на нем и вокруг него должно быть прекрасным (богатым, красивым – лучшим), символизируя Царство Небесное вокруг Христа. И относиться к епископу нужно как непосредственно ко Христу – со всеми вытекающими...
Подобное прямолинейное и непосредственное уподобление характерно для барочной "системы коммуникации" с Богом (помнится, именно за это староверы критиковали Патриарха Никона при строительстве Новоиерусалимского монастыря). Этот "механизм" получился из предельного утрирования, упрощения, схематизации сложнейшей символической системы средневекового периода. В символическом типе культуры подобная абсурдная прямолинейность отсутствовала в принципе. Но средневековая символическая система сложна и требует предельной вцерковленности – она оказалась "не по зубам" людям Нового времени и его секулярной культуре, поэтому и была предельно опрощена и схематизирована.
В настоящее время намечается процесс церковного возрождения, и интуитивно возникает стремление к откату назад, в духовную и символическую культуру русского и византийского Средневековья. Это время, когда Церковь формировала культуру, чистота и девственность культурных форм восхищают и зовут к подражанию...
Богослужение – это дыхание Церкви, являющее собою синтез церковных искусств. Именно поэтому, наверное, подобное стремление должно отражаться прежде всего на богослужении и начинаться с богослужения. Почему?
Именно со справы богослужения начался переход от Средневековья к Новому времени на Руси. И относительно безобидная – на внешний взгляд – литургическая реформа привела вдруг к такому страшному явлению, как раскол. Книжная справа XVII в. привела к экспансии барокко в область богослужения: в текст, в литургические действия и обряды. Богослужение становится поворотной точкой при смене двух исторических эпох, и чтобы разобраться в причинах ситуации, которая кажется современнику во многих моментах парадоксальной, неизбежен структурный анализ.
Именно на богослужение были замкнуты многие моменты бытия в Средневековье. Можно сказать, что богослужение во многом формировало механизм бытия средневекового общества, онтологические ритмы медио-космоса. Для средневекового человека был характерен богослужебно-литургический взгляд на мир. Принято описывать средневековое мировоззрение с помощью центонной парадигмы. Любая сфера средневекового бытия рассматривается как «лоскутный ковер», который состоит из лоскутков – центонов – предельно простых элементов, определяющих ткань средневекового бытия. Состав и содержание центонов в Средневековье принципиально исключали возможность создания из них безнравственных и обезбоженных, демонических схем. Так вот, систему центонов всех сфер средневекового бытия формировало именно богослужение. Иными словами можно сказать, что богослужебные центоны присутствовали во всех сферах средневекового бытия в достаточном количестве, обеспечивающем превалирование богослужебно-теологического компонента. Богослужение, таким образом, было стержнем, на который как бы нанизывались элементы всех областей средневекового бытия.
Приведем еще один образ, аналогию, способную пояснить выдвигаемую идею. Если сравнить средневековый мiр (космос) с часами, то «ведущей шестеренкой», приводящей в движение другие шестерни, будет богослужение. Богослужение воспринимает небесные импульсы и передает их всему сущему. При переходе от Средневековья к Новому времени эта шестеренка перестает быть ведущей, она изолируется от соприкосновения с большинством других шестерен, хотя сама продолжает вращаться. Именно поэтому секуляризация началась с литургической реформы.
Понятно, что ряд вышеприведенных тезисов нуждается в доказательной базе. Но в данной статье, дабы не отходить от заявленной темы, мы их оставим в качестве тезисов – в будущем с доказательствами, я думаю, проблем не будет.
Что нужно сделать, чтобы «сломать часы»? Как скомпрометировать богослужение? Ответить на эти вопросы может только сравнительный анализ средневекового и современного богослужения. Рассмотрим кратко факторы барочной десакрализации богослужения, актуальные в наше время, по сравнению с критериями средневекового богослужения.
Для барочного богослужения характерна крайняя степень театрализации. Цель такого богослужения – удивить, поразить зрителя происходящим, дать максимальное эстетическое удовольствие, душевный отдых и расслабление. Средневековое богослужение, в противоположность, предельно прагматично, и имеет целью лишь спасение души пришедшего, поэтому лишено внешних эффектов и направлено на духовный труд. Поэтому средневековые формы богослужебного искусства (богослужебное пение и иконопись) не имеют цели явить красоту, но ставят своей задачей аскетичность и душеполезность (одно может не противоречить другому, но на практике очень часто противоречит).
Рассмотрим богослужение покомпонентно. Стилистика богослужения – это миросозерцание его совершителей, их "механизм бытия", поэтому он пронизывает все части и элементы богослужения. Вот этот "механизм богослужебного бытия" и станет предметом нашего исследования.
Для начала возьмем общий темп богослужения. Барочное богослужение согласовано со внешним временем и светскими нуждами прихожан, поэтому оно всегда было коротким и торопливым (быстрое пение и чтение, отсутствие пауз, максимально возможные сокращения). Сам по себе характер такого богослужения содействует тому, что прихожанин может на службу "забежать помазаться", раньше уйти или позже прийти – он при этом ощутимо ничего не теряет (разве что не услышит очередной партесный концерт, но его можно и дома в записи послушать). Для средневекового богослужения характерна принципиальная отстраненность (от суетного профанного времени) и неторопливость. Молящийся призывается к выходу из внешнего времени (со всеми его заботами и нуждами) и к погружению в безвременье Вечности. Молитва в принципе не может быть торопливой, потому что на Небе торопливости не бывает. Подобный характер службы не согласуется с внешней средой? Но молящийся и призван молитвенную неторопливость как философию Неба вынести во внешний мир, чтобы с ее помощью формировать внешнюю среду, избавляя ее от суеты...
Стиль богослужения диктует характер богослужебного чтения и пения. Скажем сначала о словесной составляющей богослужения. Древнерусское богослужение стремилось к предельной понятности богослужебного текста. Тексту подчинялось все: роспевы (мелодия подчиняется смыслу), богослужебные действия или бездействие, стиль и темп чтеца... Текст увлекал, брал в свои объятия молящегося и не отпускал. Непонятные фразы и выражения со временем всегда заменялись понятными (т.н. общественная справа). Современный перевод богослужебных книг, к сожалению, переполнен силлабико-поэтическими и формально-переводческими экспериментами справщиков (речь идет о книжной справе XVII в.). Но даже если "убрать" фактор нечитаемости и непонятности (понять-то все-таки можно), то смысловая составляющая богослужения "загнана" в барочной службе в "самый глухой угол". Это нетрудно проверить: достаточно провести опрос мирян и даже клириков после всенощной – о смысле стихир, канона, седальнов... Результат прогнозируем. Все богослужение как бы направлено на то, чтобы заглушить смысл богослужебного слова. Это и партесное невнятное пение (партесом внятно петь невозможно), и "праздничные" роспевы и концерты (красиво, но непонятно, смысл приносится в жертву красоте). Торопливость диктует необходимость многочисленных действий прихожан в то время, когда необходимо замереть и слушать (помазание во время канона, к примеру). Быстрота и монотонность чтения (в Средневековье читали не на одной ноте, а на погласицу), а также многочисленные сокращения (теряется общая нить молитвы) – тоже не содействуют внимательности.
Дело, конечно, не только в том, что "плохо читают", но и в том, что "плохо слушают". Впрочем, одно воспитывается другим. "Плохо слушают" – понятно, по причине отсутствия духовной жизни (слова практически не нужны, поэтому и неинтересны). Но духовная жизнь соответствующим богослужением и возбуждается (формируется).
Скажем отдельно о пении. В моем понимании, партес автоматически создает в храме музыкальную среду Нового времени, и никакое качественное, внятное, бесстрастное исполнение не уничтожит эту среду (именно поэтому партес старались не использовать в строгих монастырях в Синодальное время). Это, конечно, отдельный вопрос, можно отослать читателей за объяснениями к работам культурологов и музыковедов, и поэтому здесь я не буду подробно его разбирать. Но факт остается фактом: гармоническое (в отличие от монодического) музыкальное мировосприятие неизбежно является критерием страстности его носителя. Остается возврат к средневековым формам пения. Это знаменное пение или византийское. Знаменное пение, благодаря староверам, наиболее адекватно сохранило для нас древнерусскую певческую практику, современное византийское пение испытало на себе, конечно, влияние Нового времени (реформы 1820-х годов), но это влияние настолько незначительно, что его можно не принимать в расчет. В любом случае иной альтернативы на настоящий момент мы не имеем.
Знаменное (хомовое) и византийское пение, в отличие от партеса, сохранили одну из характеристик архаичного богослужебного пения – ритмичность. Эта характеристика имела принципиальное значение. Дело в том, что богослужебное пение, кроме новоначальных, имело ориентацию на опытных христиан и подвижников. Так называемая пульсация роспева создавала ритмическую сетку для непрестанной молитвы Иисусовой, которая творилась подвижником всегда – и на богослужении тоже (ритм песнопений приблизительно ориенируется на ритм сердца или ритм дыхания). Сквозь эту молитву (и благодаря ей) отчетливо воспринимались богослужебные слова и действия, богослужение "раскрывалось". Я, конечно, понимаю, что сейчас "днем с огнем" не сыщешь таких подвижников, и тем не менее средневековое богослужение – среда для их появления (на партесной службе молиться Иисусовой молитвой можно только не благодаря, а вопреки богослужению, то есть внутренне устраняясь от того, что поется).
Говоря о церковном пении, нельзя не сказать о вокальной культуре, без которой не обходится ни одно богослужение. Пение, чтение, возгласы священника – все сливается в одной вокальной парадигме, которая, к сожалению, еще в Синодальные годы была сознательно позаимствована из театрального оперного обихода. Итальянский оперный способ звукоподачи стал образцом – само собой разумеется – для певчих, и поэтому для диаконов (о, скольких из них рукополагали не по призванию к славословию Бога, а только ради оперного голоса!), священников, чтецов. Именно вокальная составляющая является одним из факторов десакрализации и делает богослужение похожим на театр. Именно этот фактор и «привязывает» к современному барочному богослужению многих и многих клириков («Как же мне не демонстрировать свой замечательный голос? Сколько я сил положил, чтобы его поставить!»). Нельзя не заметить, что современная русская вокальная культура идет в разрез как с вокальной богослужебной культурой православных Восточных Церквей (которые в этой области не испытали столь убийственного влияния Нового времени), так и с культурой «заповедника Средневековья» - старообрядцев. Способ звукоподачи у греков и староверов слегка отличается, но в общем речь идет об архаичной практике пения открытым звуком. Подобный способ звукоизвлечения ориентирован не на темперированный, а на натуральный звукоряд, и делает возможной принципиально важную в монодии нюансировку. Главное, что архаичный способ звукоподачи наиболее соответствует гласу молитвы, а итальянская вокальная постановка более характерна для декламации.
Восточный мир богат на свет. Внутреннее пространство приходских храмов Византии – будь то базилики или крестовокупольные храмы, построенные по образцу Святой Софии – купалось в лучах света благодаря немаленьким окнам... Но монашеское богослужение, со временем перетянувшее на себя симпатии христиан (сейчас приходские храмы живут по монашескому Иерусалимскому уставу), предполагалось совершать по большей части в темное время суток. Почему? Об этом можно много говорить (вероятно, это время по понятным причинам сочли более удобным для молитвы), но факт остается фактом – во внутреннем пространстве древнерусских храмов всегда царил полумрак (из-за короткого светового дня на Руси, из-за сознательно сделанных узкими окон), что давало возможность для разворачивания тщательно и гениально составленной в византийских монастырях и описанной в уставах симфонии богослужебного света. Сейчас мы эту симфонию утратили напрочь, от нее осталась лишь практика выключения электрического света на шестопсалмии. Получить представление о красоте этой симфонии можно в монастырях Афона, где не используется электричество, или в старообрядческих храмах.
Одним из важнейших факторов десакрализации, приближающих солею и алтарь к театральной сцене, является современная практика использования электрического света в богослужении. Электричество нивелировало, практически уничтожило, сделало незаметными традиционные формы храмового освещения, властно вторглось во внутрихрамовое пространство и стало там диктовать свои законы – как правило, это законы театральной сцены... Даже младенцу ясно, что яркое освещение мешает молитве. Разве не так?
Сейчас в храмах без электрического освещения, по-видимому, уже не обойтись. Но если так, то его функция – имитация внешних источников света (неяркие бра на стенах), но никак не ритуальное освещение (так у староверов). Но если и так не получится, то электричество призвано очень аккуратно, я бы сказал – трепетно – имитировать уставное ритуальное освещение, максимально уподобляясь ему. К примеру, икона рассчитана на точечное освещение – освещается только лик – лампадой или свечей (лампад на Руси было немного – очень дорогим было привозное деревянное масло). Таким образом, для молящегося в храме в обычное время видны только лики – все остальное скрыто в полумраке и не мешает молитве. Если осветить иконостас прожектором, то иконы «умирают», потому что древнерусские иконы не рассчитаны на такое освещение (в отличие от барочных картин, которые рассчитаны именно на фронтальное освещение).
Следует уходить от театрального стремления осветить «сцену» и «актеров» как можно ярче. По уставу непосредственно сам священник при священнодействии не освещается никогда (хотя священнодействие символизирует важные и принципиальные вещи). Тактичная прикровенность в этом отношении характерна для творцов богослужебной световой симфонии. В современной греческой традиции, к примеру, на Евхаристическом каноне и при причащении свет максимально тушится, что символизирует тайну (таинственную тишину) соединения человека с Богом. При моделировании храмового освещения следует уходить от философии «самое важное как можно ярче», «алтарь – символ Неба, поэтому он должен быть освещен ярче, чем храм», «самый яркий прожектор – на священника и Престол» и проч. Алтарь, по уставу, ярко не освещается вообще никогда. Единственным источником света в Алтаре должен быть светильник (свеча) на Престоле (семисвещник – детище барокко); все остальное – Божественный Мрак (Мрак в церковной традиции является символом Божества в той же мере, что и Свет – см., к примеру, «О мистическом богословии» гл. 1 и «Письмо к Дорофею диакону» Дионисия Ареопагита).
Об иконописи здесь нет смысла много писать, потому что в современном церковном сознании, благодаря многолетним трудам иконоведов и богословов, прочно утвердилась истина превосходства канонической византийской и древнерусской иконописи над «иконами» Нового времени. И только! Иконы эти запихивают в барочные рамы, в лоснящуюся золотом глубокую резьбу барочных иконостасов! Считается, что чем больше золота в храме, тем больше радения приложил священник к его украшению! Нельзя ли добавить предмет «художественный вкус» в семинарские курсы?
Остается напомнить, что в древнерусских храмах золото было только на нимбах! Это символ Нетварного света, за которым живет Бог. И в этом смысле золотить вокруг все, что поддается золочению – сродни кощунству. Оформление внутрихрамового пространства должно преследовать одну главную цель – оно должно быть каноничным и споспешествовать молитве. В древнерусских послемонгольских храмах было уютно и немного тесновато («уютная теснота сакрального» – выражение С. С. Аверинцева). В этом смысле понятна, к примеру, нелюбовь греков-афонитов к большим храмам. В настоящее время без громадных соборов, конечно, не обойтись. Но их внутреннее оформление – большая и серьезная проблема, решение которой – за пределами данной статьи и моей скромной компетенции. А вот для небольших храмов в каждой области оформления есть наглядные музейные образцы, которые можно «пощупать», и есть общий образ и пример.
Внутреннее оформление храма и то, что можно назвать «сопровождением богослужения», с одной стороны, является показателем мировоззрения служителей, с другой стороны, во много определяет сам стиль богослужения. Сейчас в моде стиль, который условно можно назвать «украинским»: чтобы все сияло, гремело, лоснилось (об этом мы уже писали выше). Именно на этот стиль рассчитан ассортимент безвкусных заводских поточных облачений – яркие искусственные цвета, абсолютно не соответствующие древней церковной традиции (ну не было тогда таких пигментов!). На этот же стиль рассчитан почти весь ассортимент выпускаемых алтарных «аксессуаров» - кадила, хоругви, престолы, дарохранительницы, семисвешники и проч. (я опущу ряд филиппик в адрес художников и проектировщиков всей этой безвкусицы). В этом же стиле обычно выпускается алтарная и храмовая мебель, дорогие и «богатые» пристенные киоты и проскинитарии... Поэтому попытка «реконструировать» средневековый стиль богослужения сразу упирается в отсутствие необходимого «сопровождения» и в необходимость делать и шить все на заказ, да еще и эскизы рисовать по музейным образцам.
Однако нужно развеять ряд заблуждений о «каноничности» только той формы и цвета, который производится художественным предприятием Софрино, а иногда навязчиво диктуется богослужебными указаниями – все это выдается за традицию, а на самом деле является дурной привычкой последнего столетия, и начальные экскурсы даже в Синодальное время достаточно быстро подтверждают их неправомерность. Если говорить об облачениях, то жесткая привязка цвета облачения к тому или иному празднику не так обязательна – точнее законы привязки лучше сверять со средневековыми традициями (тогда и Пасха в белом – как любит служить Патриарх Кирилл – не покажется неканоническим новшеством). Попробуем дальше развенчать сложившиеся представления: оплечье фелони и ее нижняя часть раньше обычно различались по цвету; подризники даже и в синодальное время были не белыми, а цветными (естественно, предполагалось наличие вкуса у облачаемого, дабы красивейшим образом согласовать используемые, обычно неяркие, цвета, и чтобы общая цветовая гамма все же соответствовала дню). Я не скажу ничего о форме наших камилавок и клобуков (их сравнение с торбами и гусарскими шапками – киверами – тоже не буду приводить), – но ни одна из Восточных Церквей никогда (я уж не говорю о Средневековой Руси) головных уборов подобной, мягко говоря, некрасивой и абсолютно непрактичной формы не имела. Но в этой области вряд ли будет просто сделать шаг назад (знакомые мне священники, не чуждые вкуса, в своих храмах стараются служить без камилавок).
Настало время перейти от облачений к действиям облаченных – речь идет о характере пастырских жестов и действий. Но в богослужении все связано. Характер богослужебного жеста во многом диктуется облачением, надетым на священника. Поэтому в этой области я всегда отстаивал ношение полных фелоней. Сейчас почему-то совсем не учитывается то, что ощущает священник в облачении. А ведь облачение священнослужителя всегда преследовало цель – облачить его в благодать Божию. И почувствовать покров Благодати возможно только в полной фелони (в современной урезанной я никак не могу отделаться от ощущения духовной обнаженности спереди). Каноничная фелонь, согласно св. Герману Константинопольскому, должна быть длинной, покрывать всего священника с головы до ног (т.е. иметь стойку – древние музейные фелони все имеют стойку, а греческая форма фелони – относительное новшество), быть одинаковой по длине спереди и сзади. Подобные фелони сохранились и использовались для богослужения еще в Синодальные годы, а в Средневековой Руси и Византии других не существовало. Но самое главное, что подобное облачение диктует пастырю его жесты: уже не посуетишься, лишнего движения не сделаешь, и все движения делаются рассчитанными и уже как бы не твоими – Божьими. Это своего рода «смирительная рубашка» на наше непокорное тело...
Принципиально важен характер совершения священнодействий на богослужении – он раскрывает внутреннее содержание богослужения. Сознательное молитвенное повторение древних архетипов вводит священника и прихожан в иную духовную реальность. Поэтому входы, выходы, повороты и ходы – все это должно быть лишено вычурной парадности, суеты и красования, исполнено благоговения. Все, начиная от дыхания и случайного жеста, должно соответствовать древним шаблонам и лекалам, о которых мы, к сожалению, порою не имеем представления. Навыки пастырской моторики, которым обучаются будущие священники, ограничиваются правильным каждением и поворотом через правое плечо... При желании можно найти источник для обучения этому важному делу, ибо живая традиция средневекового богослужения кое-где сохранена.
Важно, что средневековая система жестов и священнодействий была ориентирована в основном на Бога, система Нового времени – на молящихся (т.е. на зрителя – как в театре). Театральность – это то, чего следует принципиально избегать в богослужении.
Мне хотелось бы сказать о внутреннем состоянии, в котором совершались священнодействия средневековым делателем богослужения. Об этом состоянии очень много говорят Чины прощения, удаленные из богослужения в Новое время. Поясню, о чем идет речь – вовсе не о Чине прощения, которым по уставу заканчивается полунощница и повечерие (хотя упомянуть о том, что и этот важнейший для богослужебной этики Чин по соответствующим причинам практически убран из приходского богослужения – нужно). Средневековое богослужение делилось на элементы – чтения, священнодействия. Так вот, перед каждым таким элементом совершитель брал благословение на его совершение (священник – у Бога, все другие – у священника), а после совершения испрашивал прощения (за ошибки при совершении, и вообще) у Бога, священника и прихожан. У старообрядцев-липован эти «прощения» сохранены (сохранены они у всех староверов, но у липован – лучшим образом) и очень украшают службу – но это не главное. А главное – то чувство собственного недостоинства и вины перед Богом и окружающими собратьями (вне зависимости от собственного и их иерахического положения), которое демонстрировали (и формировали) эти чины. В барочной богослужебной этике эти чувства стали непопулярными, поэтому сейчас от «прощений» остались лишь «крохи» ритуальных атавизмов: поклон священника перед возгласом «Мир всем» (мало кто из клириков способен объяснить, что он означает), благословение свещеносца (совершенно неверно понимаемое современными «литургистами»), да несколько не совсем правильно расставленных «трехпоклоний» (никто и не представляет, что они маркируют места, в которых раньше священником совершалось «прощение») – все это при правильном «прочтении» призвано напомнить нам о былом благоговении.
Средневековое богослужение было растянуто, распределено на целые сутки, вовлекая в себя суетное время и освящая его. Конечно, подобный богослужебный устав рассчитан на монастырь, где монахам легко оставить рукоделие и на короткое время собраться в притвор кириакона для чтения часа, к примеру (а отшельнику не составит труда помолиться по месту подвига). В современное суетное время приходится все службы суточного круга собирать в два больших комплекса (утро и вечер) и объединять, привязывать друг к другу, причем привязки эти подчас нелогичны и противоестественны (к примеру, служение утрени вечером, а вечерни утром). Мусульмане, совершающие пятикратную молитву в строго установленные часы дня, демонстрируют нам практику восточных христиан V–VI вв., которую они восприняли от христиан и сохранили. Средневековое богослужение было близко к этой практике, оно организовывало сутки (и месяцы с годами тоже) согласно выверенным христианским схемам, сообразуя эти временные отрезки с евангельским временем и распахивая через это для молящихся врата Вечности. Этот же устав, слегка адаптированный, организовывал жизнь и мирян. Отходя от этого распорядка, мы сами для себя закрываем Небо.
Объединение частей суточного круга обычно связано с «прессованием», т.е. предельной концентрацией богослужебных песнопений и священнодействий на единицу времени, – чтобы «не утомлять народ». Ни богослужебные молитвословия, ни священнодействия не предназначены для такого использования. Изначально богослужение призвано быть «свободным» - не привязанным к профанным единицам времени, в нем изначально предполагаются паузы, периоды молчания и неторопливости – богослужебное время – это время Небесного Царства (об этом уже писалось выше). Конструкция богослужения предполагает «неторопливый диалог», и немаловажное место в этом диалоге человека и Бога занимают уставные чтения, которые из современного богослужения выкинуты вообще ввиду экономии времени. Эти уставные чтения – ответ на молитвы, обращенные к Богу, глас святоотеческого опыта, промежуток в молитвенном предстоянии, который предназначен для самоуглубления и самоанализа. Отсутствие таких промежутков «убивает» молитву, потому что к непрестанному молитвенному предстоянию способны лишь святые и ангелы...
В современном богослужении молящиеся представляют собой зрителей, их участие в богослужении – безмолвно-бездейственное. Средневековое богослужение однозначно совершалось всеми присутствующими. Нет у нас сейчас предстоятеля, способного от лица народа провозглашать знаковые молитвы и песнопения службы, нет и распределения читаемого между грамотными (в богослужебном смысле) прихожанами (я уж не говорю про общее пение), нет и общих поклонов, совершаемых всем народом как единым телом. В Средневековье все это было; единство во внешних физических и в духовных формах молитвы и создавало собственно то, ради чего собирались вместе – являло Христа в молитвенном собрании. Вот о поклонах, как о физической составляющей богослужения, хорошо бы сказать подробнее.
Человек состоит из души и тела, и в молитве, конечно, если есть желание получить от нее плод, должны участвовать обе составляющие. Согласно монашеской мудрости, «молитва без поклонов, как хлеб без соли». О физической составляющей молитвы в наши времена практически забыли. Забыли со времени книжной справы XVII века. Начало этого уничтожения – Указ Патриарха Никона 1653 г. о том, чтобы не творить земных поклонов в Четыредесятницу. В результате Устава о поклонах в новообрядчестве сейчас практически не существует – он остался только у старообрядцев. Молитва из подвига превратилась в некую умозрительную эквилибристику, аскетическая составляющая была из нее изъята (ибо для зрителей все должно быть приятно и красиво, нельзя их понуждать к подвигу). Вот причина того, что на будничных службах Великого Поста (где еще остаются кое-какие поклоны) у нас почти нет прихожан, а из пришедших половина и не думает делать поклоны – не привыкли! А если тело не участвует в молитве, то молитвенное делание обречено на провал...
Средневековая мотивация молитвенного подвига известна и многократно описана в соответствующих аскетических творениях, прежде всего в Лествице прп. Иоанна Лествичника. Это ступени молитвенного восхождения подвижника на пути борьбы со страстями. Увы, в силу определенных причин, достижение даже начальных ступеней этой Лествицы сейчас доступно очень немногим избранным. В Средневековье, понятно, была совсем иная картина. Переход от Средневековья к Новому времени сопровождался, естественно, оскудением духовности. Для семантического типа культуры, который приходил на смену семиотическому, характерен был вывод внутреннего – наружу, замена прикровенного четко определенным. Таким образом, лествица внутреннего духовного восхождения была превращена в четкую внешнюю иерархическую лестницу, маркированную системой церковных признаков и наград. Сформировалась эта система не сразу, но довольно быстро. На деле, конечно, эта система не маркировала внешне, а профанировала систему духовного восхождения – с этим спорить сейчас не будет никто. К сожалению, система священнических и архиерейских наград и до днесь является одним и сильнейших стимулов для священнослужителей (избавьте меня от выводов о духовном уровне современности и современников!) – по крайней мере попытки отмены той или иной наградной ступени всегда вызывают шум и возмущение. Но богослужебное мировоззрение Средневековья ну никак не сопоставимо с такой стимуляцией. По сути, эта система основана на обмане. Ну представьте себе, что к вам приходит специалист с дипломом преподавателя английского языка, к примеру, который английского не знает совсем. Вы его начинаете ругать – а он возмущается: «Диплом то у меня есть!» Т.е. диплом становится самоцелью. Сама по себе эта система глубоко порочна, она развращает, устанавливая ложные ориентиры и стимулы, обещая награды за мнимые добродетели. Человек начинает стремиться к наградам, становится обычным карьеристом – система церковных наград была скопирована с подобной светской системы.
С практической точки зрения большая часть церковных наград неэстетична и чисто внешне мешает молиться. Попробуйте вы, облачившись в полный комплект священнических, к примеру, наград, с громоздкой митрой на голове – сделать земной поклон? Да что говорить о всех наградах – даже наперстный крест или панагия мешают делать земные поклоны (особенно если делать их сотнями – как положено по уставу) – в Средневековье ни наперстных крестов, ни современного типа панагий на богослужении не носили. Да и сегодня на «рабочих» будничных богослужениях, особенно постовых, знакомые мне священники служат «по-гречески», не навешивая на себя лишнего и мешающего.
И в конце нужно написать о самом главном, наверное. Конечно, богослужебная молитва определяется во многом обыденной жизнью молитвенников. Пастырский быт и обиход, как, впрочем, быт и обиход всех христиан – едва ли способствует, скорее активно противостоит вхождению в богослужение и богослужебному бытию, как уже было сказано. Богослужение способно переменить нашу обыденную жизнь, если мы со своей стороны будем содействовать этому процессу – пытаясь вернуться в быту к патриархальным основам (смейтесь, господа критики!) – не внешне напоказ, а внутренне. Соответствие обыденной жизни богослужебному бытию – залог успеха молитвы; впрочем, эта тема требует отдельного экскурса и не совсем соответствует тематике настоящей статьи.
Итак, подведем некоторые итоги. Причина раскола – не в литургической реформе как таковой, литургические изменения происходили на Руси постоянно и ни у кого не вызывали смущения (как и филологические изменения в богослужебных текстах – т.н. общественная справа). Причина раскола – в характере литургической реформы. Дело не в новом переводе, а в том, что творцы реформы предложили, по сути, переход на новый литургический язык. И Средневековая Русь с ужасом отшатнулась от предлагаемого волапюка, как мы сейчас шарахаемся от литургических обновленческих экспериментов. Язык этот был воспринят лишь отчасти, и на настоящий момент мы имеем в разных местах раскиданные осколки дивного средневекового храма – храма богослужения, – которые поросли травой, и уже невозможно даже представить себе, что они когда-то составляли единое целое. Часы сломаны... Утеряны связи между этими осколками... Но каждый из осколков несет в себе печать целого – поэтому восстановление возможно. Это как бы «остатки древних фресок», которые кое-как замазаны и заклеены – бездарно, грубо, аляповато, дешевой и навязчиво-искусственной поталью барочно-постмодернистской церковной современности. Но разумная реставрация – в наших силах. Пришло время аккуратного и бережного собирания камней, чтобы нам с вами не пропасть на этом поле с осколками, не умереть от жажды рядом с затерянным родником...
Прот. Георгий Крылов
